Осип Мандельштам
 
Мне жалко, что теперь зима
И комаров не слышно в доме
Но ты напомнила сама
0 легкомысленной соломе.

Стрекозы вьются в синеве,
И ласточкой кружится мода,
Корзиночка на голове
Или напыщенная ода?

Советовать я не берусь,
И бесполезны отговорки,
Но взбитых сливок вечен вкус
И запах апельсинной корки.

Ты все толкуешь наобум,
От этого ничуть не хуже,
Что делать, самый нежный ум
Весь помещается снаружи.

И ты пытаешься желток
Взбивать рассерженною ложкой.
Он побелел, он изнемог,
И все-таки еще немножко.

И право, не твоя вина,
Зачем оценки и изнанки?
Ты как нарочно создана
Для комедийной  перебранки.

В тебе все дразнит, все поет,
Как итальянская рулада.
И маленький вишневый рот
Сухого просит винограда.

Так не старайся быть умней,
В тебе все прихоть, все минута.
И тень от шапочки твоей —
Венецианская баута.

Невочка, нет не врет! Это стихотворение, как нельзя лучше описывает моё состояние после смерти моей мамы! Я перестала верить, что мы божьи создания для его любви и холи...Скорее, если сравнивать, то мышки подопытные...
Простите, если кого обидела! Учтите, что это только мои эмоции...

Отредактировано трио (2008-03-27 02:43:03)

А в книгах я последнюю страницу
Всегда любила больше всех других, -
Когда уже совсем неинтересны
Герой и героиня, и прошло
Так много лет, что никого не жалко,
И, кажется, сам автор
Уже начало повести забыл,
И даже "вечность поседела",
Как сказано в одной прекрасной книге.
Но вот сейчас, сейчас
Все кончится, и автор снова будет
Бесповоротно одинок, а он
Еще старается быть остроумным
Или язвит - прости его Господь! -
Прилаживая пышную концовку,
Такую, например:
...И только в двух домах
В том городе (название неясно)
Остался профиль (кем-то обведенный
На белоснежной извести стены),
Не женский, не мужской, но полный тайны.
И, говорят, когда лучи луны -
Зеленой, низкой, среднеазиатской -
По этим стенам в полночь пробегают,
В особенности в новогодний вечер,
То слышится какой-то легкий звук,
Причем одни его считают плачем,
Другие разбирают в нем слова.
Но это чудо всем поднадоело,
Приезжих мало, местные привыкли,
И говорят, в одном из тех домов
Уже ковром закрыт проклятый профиль.

Ахматова

Мне повстречался дьяволенок,
Худой и щуплый - как комар.
Он телом был совсем ребенок,
Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь... Дрожит, темнеет тело,
Намокла всклоченная шерсть...
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.
Не слышно что-то. Не видал.
Вот жалость... Жалость понимаю.
И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?
Не бойся, шерстку не ерошь.
Что тут на улице тереться?
Дам детке сахару... Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,
Мужским, ласкающим баском
(Признаться - даже неприлично
И жутко было это в нем) -

Пророкотал: "Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа...
Уж я пойду к тебе - совсем".

Он разозлил меня бахвальством...
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко
Захрюкал... Смотрит, как больной...
Опять мне жаль... И дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик.
И все твердит: "Я сладкий, сладкий..."
Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козленком,
Под вечер - темен, как мертвец.

То ходит гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг меня,
А если дождик - пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том...
А с ним мой дом... не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и темно...
Мне с дьяволенком сладко-скучно...
Дитя, старик,- не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Все липнул, липнул - и прилип.

И оба стали мы - едины.
Уж я не с ним - я в нем, я в нем!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнем...
Декабрь 1906, Париж

Хрумка, Зинуша никогда на меня не обидится, потому что я её очень люблю!
Мало кто нынче любит и ценит Зинаиду Николаевну Гиппиус, а для меня она - давняя подруга!
Поэтому и допускаю иногда фамильярности!

А это мои - любимые     А.Галич

Я считал слонов и в нечёт и в чёт,
И всё-таки я не уснул.
И тут явился ко мне мой чёрт
И уселся верхом на стул.

И сказал мой чёрт:
-Hу как, старина?
Hу как же мы порешим?
Подпишем союз - и айда в стремена,
И ещё чуток погрешим!

И ты можешь лгать, и можешь блудить,
И друзей предавать гуртом!
А то, что придётся потом платить,
Так ведь это ж, пойми, - потом!

Аллилуйя, аллилуйя,
Аллилуйя, - потом!

Hо зато ты узнаешь, как сладок грех
Этой горькой порой седин,
И что счастье не в том, что один за всех,
А в том, что все - как один!

И ты поймёшь, что нет над тобой суда,
Hет проклятия прошлых лет,
Когда вместе со всеми ты скажешь да
И вместе со всеми - нет!

И ты будешь волков на земле плодить
И учить их вилять хвостом!
А то, что придётся потом платить,
Так ведь это ж, пойми, - потом!

Аллилуйя, аллилуйя,
Аллилуйя, - потом!

И что душа? - Прошлогодний снег!
А глядишь - пронесёт и так!
В наш атомный век, в наш каменный век
Hа совесть цена пятак!

И кому оно нужно, это добро,
Если всем дорога - в золу?!
Так давай же, бери, старина, перо
И вот здесь распишись, в углу!

Тут чёрт потрогал мизинцем бровь
И придвинул ко мне флакон...
И я спросил его:
-Это кровь?
-Чернила! - ответил он.

Аллилуйя, аллилуйя!
-Чернила! - ответил он.

Максимилиан Волошин

Обманите меня... но совсем, навсегда.
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда.
Чтоб поверить обману свободно, без дум.
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум.

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал.
Кто ведет лабиринтом неведомых зал.
Чье дыханье порою горит на щеке.
Кто сжимает мне руку так крепко в руке.
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман.
Обманите и сами поверьте в обман.

Песнь солдат, отступающих под натиском нечистой силы
Уку Мазинг

Мы воины стана Господня, мы бросили дом и детей,
Под нами усталые кони и выжженный вереск степей,
За нами пустыня и пепел, летящий горячим дождем,
Мы сушу минуем и море и все за собою сожжем.
Топча свою тень, мы отходим, но все же уносим с собой,
Как знамя, Господнего неба последний клочок голубой,
Бренчат наши кости сухие, иступлены наши мечи,
Изрублено тело, но сердце - как факел, горящий в ночи.
Мы тонем в кровавой пучине, нам рот залепило золой,
Садят наши раны, но песня не молкнет над грешной землей,
Мы дуем в дырявые трубы, скрываясь за полог огня,
Мы воины, мы трубадуры недальнего Судного дня.
И пусть эти долы и веси сгорят и погибнут в огне,
Мы пяди живой не оставим нечистых царю - Сатане.

Мы воины, мы трубадуры, увечный и голый отряд;
Мы те, кто назад не вернется, за труд не получит наград,
Кто ангельских крыл не коснется, кто злою судьбою гоним,
Уже никогда не предстанет, Господь, перед ликом Твоим.

Мы скоро умрем, но мы знаем, что кровь бесконечно нежна,
Святого престола Господня сумеет коснуться она.
И пусть только эта надежда нам брезжит на бранном пути,
Мы верим: на древе Господнем сердца наши будут цвести.
Рабы Твои, в гари и смраде мы помним небес синеву,
И Белый Корабль избавленья мерещится нам наяву,
И все же мы прочь отступаем, снимаем повсюду посты,
И топчем, и рубим, и рушим, и жжем за собою мосты.

Перевод Светлана Семененко

Невесты смерти
Марие Ундер

Псы господни, псы господни! Страшный крик кругом.
Псоголовые все ближе - побежим бегом!

В битву! Дом спаси скорее - в рог войны трубят:
Конный, пеший, старый, малый - ринулся отряд.

Жены матери и девы, все, кто были там,
Долгим взглядом за отрядом мчатся по пятам.

Семь невест печальных немо среди них стоят,
Но в толпе заметен не был свадебный наряд.

Белой ночью миловались до недавних пор -
А теперь цветы увяли, взял жених топор.

Оглянулись те и эти воины назад:
Там родные кровли светят, средь ветвей блестят.

Там мелькнул платочек алый - видимо, ее…
Болью в сердце отозвалось прежнее житье.

Не затронем ни словечком Преданность и Честь.
Но из уст в уста, как речка, прибывает весть:

Псы господни, псы господни! Страшны наши дни.
Псоголовые все ближе. Боже сохрани!

Зенки вылуплены гневно, песьи черепа.
Где прошли - залита кровью страшная тропа.

Все мужчины, все мужчины как один падут.
Псы господни, псы господни вместо них придут!

У семи невест осенне слезы льют из глаз,
Чести девичьей спасенье - только смертный час.

Взяли лучшие наряды, ждет их путь святой -
Зерна бус, звенящих градом, пояс расписной,

Изо льна, что сами пряли, - всякого добра,
На груди висит у каждой брошь из серебра.

Все цветы родного лета сплетены в венке.
Вся семерка в путь одета, и рука в руке.

И пошли невесты смерти, бледные, как снег,
От красот, из жизни в нети, навсегда, навек.

Шли они спиной к трясине, с песней на устах,
Гнавшей мысли о кончине, отводившей страх.

Шли они спиной к трясине и глаза закрыв.
Набирала песня силу, их соединив.

Топь качалась черной бездной, чавкала слегка…
Здесь ли их приют последний, так ли смерть близка?

Вот и Первая исчезла, скрылась как звезда,
Лишь качнулась под корягой черная вода…

Остальные снова руки накрепко сплели,
Затянули песню муки громко, как могли.

Нет Второй. Пропала Третья. И еще одна.
Как молитва, песня смерти от других слышна…

Ночь близка. Не стало Пятой. Видно только двух.
Все слабей и все невнятней песню ловит слух.

Но так ярка в небе арка золотых ворот.
Зыбче пара эта пара в сумерках бредет.

Серебра чистейший слиток - в небе серп блестит,
Горький свадебный напиток был Седьмой испит…

Так невесты смерти эти сгинули давно.
На том свете милых встретить снова им дано.

Перевод Игоря Корейши

И еще

Варварство

Они с детьми погнали матерей
И яму рыть заставили, а сами
Они стояли, кучка дикарей,
И хриплыми смеялись голосами.
У края бездны выстроили в ряд
Бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришел хмельной майор и медными глазами
Окинул обреченных... Мутный дождь
Гудел в листве соседних рощ
И на полях, одетых мглою,
И тучи опустились над землею,
Друг друга с бешенством гоня...
Нет, этого я не забуду дня,
Я не забуду никогда, вовеки!
Я видел: плакали, как дети, реки,
И в ярости рыдала мать-земля.
Своими видел я глазами,
Как солнце скорбное, омытое слезами,
Сквозь тучу вышло на поля,
В последний раз детей поцеловало,
В последний раз...
Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас
Он обезумел. Гневно бушевала
Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
Он падал, издавая вздох тяжелый.
Детей внезапно охватил испуг,--
Прижались к матерям, цепляясь за подолы.
И выстрела раздался резкий звук,
Прервав проклятье,
Что вырвалось у женщины одной.
Ребенок, мальчуган больной,
Головку спрятал в складках платья
Еще не старой женщины. Она
Смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка!
Все понял, понял все малютка.
- Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! --
Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.
Дитя, что ей всего дороже,
Нагнувшись, подняла двумя руками мать,
Прижала к сердцу, против дула прямо...
- Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? --
И хочет вырваться из рук ребенок,
И страшен плач, и голос тонок,
И в сердце он вонзается, как нож.
- Не бойся, мальчик мой. Сейчас вздохнешь ты
вольно.
Закрой глаза, но голову не прячь,
Чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно.--
И он закрыл глаза. И заалела кровь,
По шее лентой красной извиваясь.
Две жизни наземь падают, сливаясь,
Две жизни и одна любовь!
Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.
Заплакала земля в тоске глухой,
О, сколько слез, горячих и горючих!
Земля моя, скажи мне, что с тобой?
Ты часто горе видела людское,
Ты миллионы лет цвела для нас,
Но испытала ль ты хотя бы раз
Такой позор и варварство такое?
Страна моя, враги тебе грозят,
Но выше подними великой правды знамя,
Омой его земли кровавыми слезами,
И пусть его лучи пронзят,
Пусть уничтожат беспощадно
Тех варваров, тех дикарей,
Что кровь детей глотают жадно,
Кровь наших матерей...

Муса Джалиль